HELLSING FANFICTION

Название: «Политрук»
Автор: Месяц Алексей ака Month
E-mail: month_october@mail.ru
Бета: недостойна так называться в конкретном случае, но кое-какие ошибки подправила я.
Категории: сказка, сатира.
Рейтинг: для самых маленьких, G.
Предупреждения: у автора хорошее чувство юмора.
Персонажи: россияне! Точнее, СССРовцы, если их можно так назвать.
Статус: закончено.
От автора: вместо автора пару слов скажу я. Все копирайты соблюдены, вещь выложена для всеобщего удовольствия. Наслаждайтесь!

Разрешение на размещение получено от владельца. Шини

Политрук

Сказка

Когда взвод отступал, от него, по каким-то ему одному ведомым причинам, отбился и потерялся политрук Хомячков. Долго бродил он по смоленским лесам, натыкаясь только на бежавшее от него зверье. Наконец ему повезло, и он встретил живого человека. То был коренастый мужичок в картузе по имени Василий, колхозник.
- Скажи, товарищ, - обратился к нему Хомячков, - в какой части нашей великой пролетарской родины я нахожуся?
Василий почесал затылок.
- Ну, в смоленской губернии, - выдал, наконец, он.
- Как это так, в губернии, товарищ? В Смоленской области, товарищ, области! Губерния - это нечто, управляемое царизмом, а область – передовым марксизмом!
- Мил человек, - развел руки Василий, - как говаривал мой отец, а до него – его отец, так и я говорю.
- А как зовут вашего отца, товарищ?
- Хведор.
- А фамилия?
Василий опять почесал затылок.
- Ну, наверное, Петров.
"Петров – АСА*," – подумал политрук.
- А немцы до вашего колхоза добрались?
- До чего же добираться, мил человек? Председатель – пьяница, зам – пьяница, счетовод – пьяница, скирда пусты.
- Тю! Похоже на работу мировой буржуазии, товарищ!
- Кто знает, может, оно и так, - пожал плечами Вася.
- Покажи дорогу в свой колхоз, - кивнул политрук.
Василий провел его. Домишки стояли покосившиеся, святым духом держимые, всяческого мусора в разросшихся кустах было предостаточно. Но откуда-то тянуло запахом хлеба, слышалось довольное мычание.
- Веди у председателю! – ткнул Хомячков.
- Нельзя-с, еще полдня нет.
- То есть, почему нельзя?
- До полдня председатель, зам и счетовод пьют.
- А после?
- Тоже пьют, но у них нет сил прогонять приходящих.
- Все равно веди!
После громких криков, матюгов, выстрела, преумножившего дырки в ветхой крыше и сопровождавшегося чем-то вылетевшим из окна и воплем ("Водку!!! А ее-то за что?!"), к стоявшему на крыльце и судорожно сжимавшему свой картуз вышел Хомячков с дымящимся маузером и, убирая его в кобуру, довольно промолвил:
- Черта с два они против советской власти выстоят, ироды!
Василий, не зная, что ответить, кивнул: дескать, и не говорите, вашбродие, совсем распоясались.
- Ладно, с этим разобрались. Выдели мне избу!
- Так вы у нас, значит, того, надолго, да?
- Да, товарищ, да.
После нескольких неудачных попыток ("Здесь пахнет царизмом и троцкизмом!") политрука поселили в избе одинокой деревенской вдовушки Прасковьи Федоровны. Ее избушка была сравнительно вертикальной, светлой, чистой. Хомячков огляделся, хмыкнул и начал снимать сапоги. (Василия он выставил наружу.)
До конца этого дня и в течение следующего его никто не видел. Прасковья Федоровна иногда показывалась на божий свет. На вопросы о политруке она обычно крестилась двумя перстами, говорила: "Прости меня, Господи, дуру грешную!" - и отвечала, что сталинский чорт (да, так и говорила) наполнил своей вонью всю горницу; несколько раз угрожал в самой неприличной и пошлой форме самой Прасковье Федоровне; использовал образа в красном углу в качестве мишеней для стрельбы; сломал два стула ("Сразу видно, не пролетариат делал!") и проломил пару половиц босиком; снес остатки побелки с печки, просто поскользнувшись и задев бедную несчастненькую печеньку рукавом. Стоит ли упоминать, что он сожрал всю еду в доме и посылал Прасковью Федоровну во внешний мир исключительно за провиантом?
Утром третьего дня он сам, впрочем, вышел и экспроприировал у деревенских а) Единственное работающее во всей деревни радио деда Хведора; б) Под сотню, общим счетом, листов бумаги; в) Шесть бутылок самогона у деда Хведора. До четвертого дня его снова никто не видел, лишь Прасковья Федоровна упрашивала дать ей любой, какой можно, еды, порою показывая листок, выписанный ей Хомячковым**:

Д И К Р Е Т № 1

По передовому калхозу "Путь к камунзму"
от энтного числа 1941 года

1. Вся еда, находящаяся в вышеупомянутом населенном пункте, является собственностью его начальника и должна быть выдана ему по первейшему требованию.
~~1а.. Расстрелять всех~~
2. Все предметы, отличные от еды и находящиеся на территории вышеупомянутого населенного пункта, подчиняются пункту 1.
3. Все, что подчиняется пунктам 1 и 2 является ПРОЛЕТАРСКОЙ СОБСТВЕННОСТЬЮ и принадлежит пролетариату (начальнику).
4. За отказ от выполнения пунктов 1-3 по закону военного времени полагается РАССТРЕЛ.

Утверждаю: Хомячков – Загребайло,
НАЧАЛЬНИК. [Подпись.]

Люди смеялись от одного только вида не самого аккуратного и грамотного подчерка политрука, говорили: "Ой, умора так умора", - и давали, улыбаясь, еду, даже помогали Прасковье Федоровне донести избу до обиталища политрука. Хотя голод был знаком колхозу не понаслышке, овощи, молоко и прочее давали с охотой. (Потом "ДИКРЕТ № 1" оказался приколот на гнилую доску объявлений около правления колхоза.)
На утро четвертого дня весь колхоз проснулся от выстрела. Многие выбежали на улицы, думая, что в колхоз пришли немцы. Политрук стоял в полном обмундировании с дымящимся маузером на куче мусора, оставшегося после строительства коровника двадцать лет назад – досках, кирпичах, и всякой стружке, активно поросшей травой и имеющих в своих глубинах муравейник.
Хомячков оглядел сонных селян и еще разок выстрелил в воздух. После пары-тройки вступительных предложений он подошел к сути вопроса. Говорил он долго, часа два, и в общем его речь была, если убрать повторы, примерно такова:
- Я, товарищи, слежу за сводками Информбюро по радио. Немцы наступают на нашу отчизну. РККА стягивает свои силы к Москве. Скоро мы будем под немецкой оккупацией, товарищи. Несомненно, это явление временное, и скоро наша великая социалистическая армия освободит нас.
Но, однако, товарищи! Что мы видим вокруг нас? В каком состоянии злейшие враги социализма, немецко-фашистские захватчики найдут нашу передовую с/х единицу – колхоз?! Что они увидят?! Эти покосившиеся домишки?! Эти грязные изгороди?! Вы хотите дать повод зажравшейся буржуйской Европе РЖАТЬ над нами?! (Тут Хомячков сделал паузу для возмущенных и бурных, не последовавших, впрочем, коллективных протестов.) Нет, товарищи, мы не можем такого допустить!
Далее шел список мероприятий, которых Хомячков наметил для исполнения до прихода немцев. Он состоял из трех пунктов:

А.) Повышение уровня внешней привлекательности колхоза;
Б.) Увеличение надоев и пр. выработок на 700% процентов;
В.) Приведение культурно-этического элемента колхоза в надлежавший вид.

(Несколько позже эти три пункта легли в основу "ДИКРЕТА №2", повешенного рядом с первым на гнилой доске объявлений.)
Три недели до прихода немцев прошли в атмосфере ответственности, спешки и недосыпа – настоящей атмосфере пролетарского труда-чародея. Домики приняли форму правильных треугольников из-за подпорок, подставленных к каждой стенке и с горем пополам придававших избушкам направление, на объективный советский взгляд, перпендикулярное земле. Каким-то чудом было найдено два ведра красной краски. Разбавив ее молоком, смогли покрасить все доступные домишки. (Два из которых, кстати, при попытке установления подпорок по-предательски рухнули.) Разровняв мусор ровным слоем по всему пространству, удалось получить весьма симпатичные дорожки и колеи (и.о. дорог), инкрустированные кирпичами, проволокой, деревяшками, с проросшими бычками и разбитыми бутылками. Из останков разрушенных избушек сколотили изгороди.
За работами пристально наблюдал Хомячков, помимо маузера разжившийся шашкой

Времен очаковских и покоренья Крыма,

с которой он подогревал процесс путем прикладывания оной к различным частям тела работающих мужиков. Поскольку ею ничего, кроме правильной колбасы, резать было решительно нельзя, обошлось без жертв, но синяками и гематомами. После десяти-двадцати показательных подбадриваний процесс пошел интенсивно, так сказать, по желобу.
Редкие свободные от этого немаловажного и ответственного занятия минуты Хомячков проводил в своей избе. Там он подготавливал материал для культурно-этической части, а именно писал поэму "Ленин", по главе из которой он зачитывал каждый вечер колхозникам. Вот небольшой отрывок из этого, несомненно, шедевра социалистической литературы:

Ленин – народов спаситель!
Ленин – буржуазии победитель!!
Ленин – звезда и очаг революции!!!
Ленин – отец русской конституции!!!!

И так далее, в столь же искрометном незабвенном стиле скромного народного поэта. Собравшиеся охотно слушали, кивали, вместе с шашкой и маузером учили наизусть, получалось, правда, не очень шибко.
Но слаб, человек, слаб: есть у нашего брата такая неискоренимая зараза, как увлечение. Вот вкалывал спокойно тот Вася, что Хомячкова в лесу встретил, никому не мешал, но вошел в раж, да с пылу с жару влетел в избу политрука, да как хвать его за руку, на печи лежавшего:
- Слушай, айда со мной доски заколачивать!!
- Ты что? что? как я?… Я! – вскричал в удивлении, поглотившем справедливое возмущение, Хомячков.
- А что? Мы ж, и я, и ты – советские люди, ты сам говоришь, равные, свободные!
- Э, товарищ, ты одного советского человека с другим не путай и не противопоставляй их.
Васю сказанное огорошило ровно на секунду, после чего он, выкинув по привычке дурное из головы, пошел забивать доски дальше.
Что касается увеличения производительности, то поначалу было тяжко. Ну не справлялись никак, (постаралась мировая буржуазия!) но потом нашли грамотного печника, что давал справки о количестве выработок. С его сверхразмашистой росписью эти справки производили должное впечатление на политрука.
Три недели пронеслись, как один день. Какими бы то ни было важными событиями они не ознаменовались, за исключением смерти Прасковьи Федоровны. Как-то ночью политрук позвал пару мужиков себе в избу, и они увидели старушку, лежавшую в луже крови в красном углу. Вместо образов там висели портреты с бородищей, бородой, бородкой и усами. ("Бестолочь, - вскричал Хомячков при вопросе об изображениях, - это же Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин!") Старушка, по словам квартиранта, в порыве пролетарского прозрения созналась в службе немецкой, английской, американской и французской разведках одновременно, нарисовала эти портреты (до того она лишь рисовала небольшие иконы всем желающим за доброе слово) и расшиблась об стенку. Мужики подивились, перекрестились и вынесли тело. Не следующий день ее по-тихому похоронили. На поминках спиртного не было, потому как все оно осело в избе покойной – то есть, в избе политрука.
Вскоре после этого в колхоз вошли без всякого сопротивления немцы. Их никто не встречал. Убедившись, что засад нет, они выставили посты по периметру, а их командир, сопровождаемый двумя рядовыми с автоматами, пошел в избу председателя, но, встретив там мучившихся троих плохо пахнущих людей, понял, что тут нечто вроде палаты для инфекционных заболеваний, и поспешил выйти.
Командир оглядел идиллически-розовые треугольные домики, какие-то игрушечные, ненастоящие изгороди, и решил, что здесь, в этом незатронутом войной кусочке советской России, наверное, живут тихие и миролюбивые добрые люди. И решил не расстреливать их.
Вскоре солдаты согнали всех жителей колхоза (среди них был и политрук, замаскировавшийся под колхозника), и командир немцев объявил, что теперь они находятся под защитой солдат национал-социалистической Германии. Он выразил надежду, что колхозники проявят благоразумие и сделают все возможное для их и немцев дальнейшего спокойного сосуществования. Потом он начал задавать вопросы: есть ли в колхозе евреи или цыгане? Люди переглянулись и закачали головами. (Про себя командир вздохнул облегченно.) Потом он спросил: есть в селении члены партии, комиссары, или политруки? На это Хомячков быстро выкрикнул: "Нет!". (Остальные никак не прореагировали.) "Сбежали", - подумал командир. После расквартирования солдат все разошлись с понурыми лицами, лишь Хомячков подбежал к командиру и долго с ним о чем-то говорил. На следующий день он стал жандармом колхоза.
Жизнь мало-помалу налаживалась. Немцы не грабили, не унижали и не насиловали. Они существовали как бы отдельно, своим миром от, теперь уже бывших, колхозников. Хомячков тщательно исполнял роль жандарма, с большим энтузиазмом и старанием. Он понимал, что наказания вроде избиений и конфискации ПРОЛЕТАРСКОЙ СОБСТВЕННОСТИ – неотъемлемая часть его работы. Его работодатели его не смущали: раз ему хорошо и тепло (а какие еще есть результаты его службы?!), то он помогал пролетариату, а, помогая пролетариату, он помогал коммунизму и, следовательно, СССР. Таким образом, он приносил пользу СССР, работая на Германию.
И кем же он тогда был, кроме как секретным агентом?
Это мнение он утвердил в себе, когда рухнувший домик похоронил под своим розовыми досками двух немецких солдат, которые, ничего не подозревая, просто курили, облокотившись на одну из подпорок. Мудрый указ Хомячкова, помимо своей очевидной основной пользы (коммунистическая агитация!) еще и подрывал военную мощь врага!
Оную агитацию он продолжил, читая с выражением "Ленина" трем случайно оказавшимся рядом немцам. Даже сквозь незнание русского языка пробрало их ритмикой и чувством поэмы. Потом они отзывались о жандарме командиру как о "человеке начитанном, любителе стихов". Командир лишь только сильнее зауважал Хомячкова, несколько раз потом читая ему Гете в оригинале. Хомячков сделал вывод о командире как об оторванном от реальности романтике.
Немцы продержались полгода. Когда РККА начало атаку, Хомячков оказался в затруднительном положении: с одной стороны, как советский человек он должен был помочь красноармейцам; с другой стороны, как секретный агент выдавать себя он не мог. Но, так как патроны к маузеру были потрачены до конца еще до прихода немцев, то с одной шашкой он решил не идти против немцев и затаился в своей избе. Под умиротворяющий шум стрельбы он уснул. Ему приснилась Прасковья Федоровна, стоящая в углу избы. Она тихо стояла, опустив руки, и молча смотрела на него тихим робким взглядом. Хомяков перепугался и шашкой зарубил бабушку. Квартет вождей с портретов зааплодировал: Ленин даже пожал ему руку, говоря при том: "Так их, так их, батенька!" Хомячков разомлел, робко пробормотал: "Ну что вы… я рад стараться…" Сталин предложил закурить, и, разогрев свою трубку, сказал, "Пусть огонь превратит наших врагов в столь же приятный нам дым! Нам дым отечества столь сладок и приятен!" Маркс и Энгельс хором ухмыльнулись: "Истинный коммунист!" Коммунист…. коммунист… - зазвенело эхом в голове Хомячкова.
Тем временем избу, где мирно грезил жандарм-политрук, ворвались красноармейцы. Один из них ткнул прикладом трехлинейки в политрука:
- Эй, ты! Наш? Русский?
- Коммунист… коммунист… - прорвалось сквозь сон в сладком зеве у Хомячкова.
- Да, спит убитым. Не фриц, - сказал другой солдат. И они вышли. Хомячков перевернулся на другой бок и засопел дальше. Взрывы его не разбудили, однако когда разрывом снаряда снесло со стенки портрет Энгельса, он проснулся и повесил портрет на место.
РККА заняла деревню. Когда фронт перевалил за "Путь к коммунизму", он стал одним из пунктов тылового обеспечения, и, как в любом другом таком пункте, появились в нем и товарищи с голубыми кантами. Один из них нашел в грязи близ гнилой доски объявлений под сорванной немецкой пропагандой "ДИКРЕТ № 2" и совершенно логично дал Хомячкову-Загребайло 58-ю статью; готовился к приходу немцев, и, к тому же, дезертир! Ему (по знакомству) дали 8 лет ИТЛ, но все-таки как социально-близкому. Освободили его в 1948 году.
Донос на Х. Петрова по АСА наткнулся на неожиданное препятствие: половина колхоза была Петровыми. Решено было посадить одного, а остальных, чтобы наверняка, как ЧС. Никто из Петровых потом в колхозе не объявлялся.
Председатель колхоза, его зам и счетовод до конца дней своих не мучились ни от чего, кроме похмелья.
Командира немцев, расположенных в колхозе, при личном вмешательстве Руденко, вскоре после Нюрнберга повесили.
При Брежневе "Путь к коммунизму" был расформирован.

*АСА – Антисоветская агитация, подпункт 58 статьи, 10 лет ИТЛ. После 1942 г. – 25 лет в Особлагах.
** Увы, сей замечательный документ дошел до нас в искаженном, не первозданном виде. Доподлинно известны только первые его три строчки

Июль 2006, Севастополь