HELLSING FANFICTION

Воздух до того морозный, что обжигает лицо и горло, а искрящиеся снежинки то врезаются в лицо всем снопом, то норовят попасть в глаза, и колют зардевшиеся от мороза щёки вновь и вновь; кажется, что ветер, играясь снегом, носясь по полям и лесам, радуется своему зимнему раздолью и пытается закружить в свой праздничный танец и человека.
Должно быть, это был первый раз, когда он, беспрестанно кутаясь в плащ и придерживая рукой капюшон, действительно радовался и холоду, и пронизывавшей его до самых костей вьюге просто потому, что это была зима. Не дождливое и душное южное время года, которое он пережил пять раз, а полная свежести и первозданной чистоты зима родного края, чуть сонная и бесконечно тихая.
А ещё он помнил морозные узоры на окнах, в которых можно было угадать очертания каких-нибудь животных, а вечером, при свечах, в полутёмной комнате, они будто оживали и чуть подрагивали вслед огонькам. Было потрёскивание дров в камине, чуть заметный запах смолы и тёпло, окутывающее комнату…
От всех этих мыслей только становилось холодней.
Впереди виднелись дома – окошки словно болотные огоньки мерцали сквозь вьюгу…

читать дальшеСкрипят снасти, медленно натягиваясь вслед за парусами, запах морской соли, несомый ветром, с непривычки резко бьёт в нос. Солнце настолько яркое, что глаза приходится прикрывать рукой, и всё вокруг едино светлое, солнечное, радостное. Небо и море едва различимы по цвету.
Высоко-высоко плывёт единственное совсем маленькое облако, и тень от него тёмным пятнышком скользит по поверхности воды. Море шумит, шелестит о борта корабля, белые гребни пены поднимаются только для того, чтобы вновь растворится в тёмно-синей глади.
Его предупредили, что стоять, прислонившись спиной к краю борта, нельзя. Но, похоже, делать всё наперекор уже вошло у него в привычку.
Когда смотришь на волны у самого носа корабля, кажется, что он не просто несётся по волнам, а парит над ними, лишь задевая, разрезая морскую гладь, заставляя её пениться…
Но всё-таки как же долго и утомительно морское путешествие на самом деле. Под его конец уже не можешь думать ни о чём другом, кроме привычной суши, твёрдой, не качающейся опоры. Да, а уже на суше тебя качает из стороны в сторону, словно пьяного. А как же надоедают тесная каюта, коридор, лестница, палуба – маршрут, повторяемый изо дня в день в течение, порой, целого месяца. Запах морской соли после длительного путешествия мерещится потом несколько недель.
Но в своём большинстве все цели его бесконечных путешествий оправдывали затраченные средства.

Свет в ночи. Свет, освещающий саму ночь. Смех, круговерть красок, блеск! Заходя в венецианский дом, будто резко проваливаешься в саму кипящую жизнь, забывая, кто ты такой, зачем пришёл и что делал. О, это желание слиться с волнующейся, шумной толпой! Неважно, чему они радуются – для венецианского маскарада или бала всегда найдётся повод – кажется, что все их эмоции, счастье, проходят сквозь тебя, будто что-то поднимают, возрождают в зачерствевшей душе, заставляют улыбаться вместе с ними.
Женщины… Очаровательные, соблазнительные. Они затянуты в тяжёлые корсеты, одеты во множество слоёв дорогих тканей, на них килограммы золота и слои косметики; они плавно ступают, но ощущение, будто плывут словно лебеди, гордо держа спину. Открыты длинная шея, тонкие плечи, соблазнительно, но как-то устало вздымается полуоткрытая, утянутая грудь.
Это век противоречий. Дразнящие любого нормального мужчину платья сочетаются с жесткими обетами либо безбрачия либо верности, а любая интрижка (даже если дело не дойдёт до постели) оскорбит честь не только женщины, но её семьи, рода.
Кружится голова от количества выпитого на очередном рауте, в глазах мелькают блики от яркого света и блеска украшений… а в нос бьёт запах отбросов. Рядом с изысканными манерами, вычурной, давящей роскошью и показной красотой и мужчин, и женщин обитает совершенная нищета, чья цель жизни находится на совершенно животном уровне – выжить.
И за всеми масками и косметикой прячется пресыщенность богатой жизнью, поиск ощущений, часто запретных. Процветают секты и мужеложство, люди ищут сексуальных развлечений.
В его памяти этот век отпечатался как венецианская маскарадная маска – яркая, искрящаяся в свете, но человек, что скрывался под ней, был бесконечно тёмён и грешен, неприятен.

Эпоха, когда весь мир заразился английской гордостью, чопорностью и спокойствием. Викторианская эпоха.
Писатели пугали людей готическими романами, в которых страшные чудовища – вампиры и прочая нечисть – из далёких диких стран типа Румынского королевства пытались разрушить эту прекрасную эпоху, её достижения и успехи. Шеридан ле Фану, Брем Стокер…
Ценятся строгость, скромность и храбрость – лучшие традиции английского романтизма.
Это был тот единственный век, который в его сознании соперничал с его собственной эпохой, и часто выигрывал в этом соревновании.
Как вспышка те немногие люди, которых он мог назвать друзьями, и что появились именно в конце этой эпохи: человек лет пятидесяти, вечно серьёзный и с трубкой в зубах, молодой человек с уже седыми волосами… и снова женщина. Милая, скромная, строго одетая, как подобает англичанке, но она не безмолвная кукла – эта девушка была прекрасным стратегом, решительным человеком, которому не чужды понятия чести – даже он смог доверять ей.
А ещё раньше, чем эти люди, на его пути встретился собрат «по несчастью» и старый знакомый: загадочная русская душа. Потом к «веселью» присоединился давно не виденный турецкий заклятый «друг» - это была эксцентричная военная авантюра, до которой могут додуматься только трое уставших от жизни бессмертных.
И первый укол в сердце…

Кто бы мог поверить, что за несколько месяцев до февральской, а затем и до октябрьской, русской революции, во время страшной Мировой бойни, словно луч света появится она.
Русые волосы, собранные на затылке, чистый высокий лоб, красивой овальной формы лицо и пухлые розовые щёки. Чуть крупноват нос, великоват рот, но её лицо от этого совсем не хуже, даже наоборот. И совершенно неважно, какого она роста, и что у неё есть дочь.
«- Графиня, я польщён…»
«- Чем же?...»
Она робкая, тихая, спокойная. Она способна поддержать очень много тем разговора.
Да, эти ужасные две недели лишат её мужа, семьи, родной страны, прежнего спокойствия. Она будет тихо плакать в подушку и всхлипывать на его плече, но никогда не позволит себе показать перед своей дочерью, последней родной кровинкой, свою боль и не позволит ему разделить её горе…

Как вспышка: дальний шум взрывов, немецкая ругань… Серое свинцовое небо, серые люди в серых робах, серая дорога и серый лес… И кровь, багряная, струящаяся в серые лужи.
Девочка, которую он пару раз случайно назвал своей дочерью, и женщина, которую безмерно любил. Любил по-настоящему в первый раз за всё прошедшее время…
Она почти не мучалась – её застрелили точно, прицельно в голову…
Изломанные детские руки – кожа на них прорвана костями – посиневшее не от нехватки крови, а от гематом тело, а лицо… Милое, детское, не успевшее стать женским лицо превратилось в кровавую кашу: глаз свисает из глазницы, рот разорван, язык вырван наполовину, правая сторона черепа и лица заодно снесена почти полностью. Он видел такое и даже ещё хуже не раз, сам бывал виновником такого внешнего вида трупа… но никогда смерть его близких не была такой ощутимой, реальной, а её виновники – не были так близко…

Шум оживлённых улиц остался кварталах в четырёх отсюда. Изредка проедет машина, мгновенно осветив полумрак двора пронзительным светом фар – это припозднились соседи.
Зарево на горизонте – вечно бодрый, никогда не умолкающий центр города. Там рестораны, кинотеатры, бары, казино, развлекательные центры.
А здесь, в тихом спальном районе, полуночников можно пересчитать по пальцам.
В квартире напротив студентка-историк Елена сидит за компьютером, яростно выстукивая свою многострадальную курсовую. Вообще-то, она хорошая, воспитанная девочка, у которой есть режим дня, и вся жизнь до встречи с Киприаном Беем была чётко расписана и текла размеренно. А вот теперь любовь…
Киприану этот дом понравился за широкие подоконники – есть у него такая привычка: сидеть на подоконниках. Он говорит, что так проще думать. И вот сейчас он сидит как обычно, подобрав ноги и положив на них ноут-бук.
Киприан никогда не замечал в себе тяги к писательству – это началось недавно, когда он приехал в Бухарест, и как-то спонтанно – просто захотелось.
Он уже давно не тот человек – за годы подпортилось зрение, появилось то, что называют опытом жизни, но Киприану казалось, что он прожёг впустую слишком много времени.
И эти очерки о безымянном бессмертном, что пропустил мимо себя несколько столетий, имели смысл – надо уметь радоваться простым, человеческим вещам типа прихода очередного времени года, не искать во всём этом смысл и какую-либо тёмную сторону, особенно, если в этом нет необходимости…
«Тьфу, опять сё слишком сложно…»