HELLSING FANFICTION

Поток солнечного света дробится решёткой канализационного коллектора и падает вниз серебристо-золотыми лучами, которые напоминают нити паутины, поблескивающие от капель росы. Тени колышутся и вьются вокруг, будто желая поглотить искрящиеся бесплотные полосы, но те пронзают тьму насквозь, оставаясь всё такими же нетронутыми, незапятнанными. Алукард смотрит на свет, пытаясь сквозь вампирское зрение, застлавшее весь мир кровавым мерцанием, увидеть сияние золотым, без единой примеси. Но как он ни пытается, видны лишь красные тона, и лучи солнца похожи на реки крови, текущие на него с небес.

Всё залито алым, но Алукард ещё различает цвета; он знает, что некоторые предметы, предстающие перед ним в оттенках багряного, на самом деле совсем другого цвета, цвета, к которому он слеп сейчас. Медово-розовое сияние дня когда-то было золотистым; немертвый помнит этот оттенок, но сейчас тот больше похож на свежую кровь, размазанную по бледной коже. А под самым тёмным тоном красного, цвета долгожданной еды после лет заточения, прячется обычный чёрный.

Порою Алукард спрашивает себя, привыкла ли Серас к багрянцу, который поглотил и её мир? Разбирает ли она цвета, что были заглушены алым? В состоянии ли она в полной мере насладиться прозрачными сапфировыми глазами Интегры? И помнит ли она, что такое серебро лунного света?

На полу шевелится пребывающий в глубоком забытьи Андерсон. Алукард не побеспокоился о том, чтобы устроить человека в более чистом месте: тот не заслуживает уважения. К тому же забота друг о друге слабо вяжется с их враждой, и грязь, в которой пребывает паладин, вряд ли вызовет что-то большее, чем раздражение, даже у вспыльчивого искариота. По крайней мере, как решает Алукард, он уложил его на краю водосточной канавы, а не в ещё более грязном месте. Даже у его пренебрежения есть пределы.

— Глупец, — негромко ворчит Алукард, несильно пиная Андерсона под рёбра. — Я ожидал, что ты окажешься сильнее.

Вялая насмешка не помогает его разбудить. Похоже, почти полное обескровливание слишком тяжело пережить даже со способностями регенератора. Однако тот ещё жив: грудная клетка медленно поднимается и опускается при каждом хриплом вдохе. Алукард стоит над человеком и размышляет: действительно ли паладин был преданным служителем Бога и остался целомудренным, как требовали от него обеты, или всё-таки хоть раз да поддался похоти в своей праведной жизни?

Алукард знает, что не должен был возвращать к жизни умирающее чудовище, используя свою кровь. И дело не в том, что это враг, а в том, что даже сам носферату не может предугадать результата.

Гвоздь сейчас раздроблен на множество щепок, некоторые из которых все ещё остались на сутане. Запах освященного дерева, пробивающийся сквозь душок грязной одежды, очень силён — аромат терния и сырой земли. Даже странно, что нечто, прямо-таки пахнущее чистотой и святостью, низвергло паладина, превратив того в богомерзкое чудовище. Вампир уже в который раз брезгливо ухмыляется, подумав об этом.

Искариот никогда уже не будет человеком. Хотя, возможно, он никогда им и не был, по крайней мере, с тех пор, как стал регенератором. Даже его глаза, изумрудно-зеленые, открыто смотрящие в затканные кровью, алые глаза носферату, не были глазами человека. В них не было суровости или спокойствия, присущего опытному воину, а лишь дикость и свирепость тигра, зверя, преследующего добычу, запах чьей крови он учуял. Смертный никогда не смотрел бы так.

Андерсон всегда напоминал Алукарду тигра, как ни странно. Норовистое кошачье, когда вампир увидел его несколько десятилетий назад, не отводило от него взгляда и будто видело что-то, недоступное взору никого из живущих. Но даже когда носферату прямо посмотрел в глаза зверя, тот не подчинился. Лишь яростно уставился на него в ответ, и в зеленой радужке сияла такая дикая, неприрученная стихия, что это ошеломляло. В точности как у искариота.

Алукард осторожно встаёт на колени рядом с паладином и терпеливо ждёт. Тот уже не пахнет чистотой, его запах — это даже не запах лживой сущности гвоздя. Единственное, что может учуять вампир, — это исходящий от груди священника душок смерти, отвратительной гнили, который появился, как только гвоздь был выдернут из тела. Но это не окончательная смерть; Алукард смирил душу зверя своей кровью, отдал часть себя на восстановление повреждений, которые сам же и нанес человеческой форме искариота.

Ещё не демон, но уже не спаситель. Остался лишь ничтожный человек, если уж говорить честно.

Неуловимо касаясь, Алукард проводит кончиками пальцев по нижней челюсти паладина. Без круглых очков лицо того выглядит совсем иначе, а не искажённое гнёвом и яростью — и вовсе неузнаваемо. Слегка приоткрыв губы и сбивчиво дыша, Андерсон чему-то хмурится во сне. И сквозь ткань перчаток немертвый чувствует холод израненного, но всё-таки целого, человеческого тела, а не расползшейся тернием плоти с масляно поблескивающей кровью.

Состояние этого тела не особо интересно вампиру: он видел паладина практически разорванным на куски, однако тот все равно поднимался на ноги, такой же непоколебимый и высокомерный.

Состояние души Андерсона — вот чем обеспокоен Алукард.

— Это больно? — сквозь зубы цедит вампир, но слова срываются с губ еле слышным вздохом. — Больно потерять свою душу?

Неожиданно Андерсон просыпается, будто вопрос дошел до его разума. Будто звуки соткались в нечто большее, чем пара фраз, и проникли в самую сущность священника. Судорога проходит по телу, а светлые ресницы подрагивают, достаточно ясно говоря Алукарду, что он был услышан. Он ждёт ответа, но искариот молчит, так и не открыв глаз.

— Ответь мне, — злится вампир и, вцепившись в сутану, резко поднимает Андерсона над влажным песком. Пристально глядя в залитое кровью лицо, он встряхивает его. — Больно, святой отец?!

Он почти получает ответ, намёк на который появился на приоткрывшихся губах, но тот исчезает: человек вновь теряет сознание. Опустив тело обратно, Алукард продолжает ждать, не поднимаясь с земли и не двигаясь. Андерсону все ещё нужно время.

Проходит час, но чудовища остаются на своих местах. Прикрыв глаза, Алукард всё так же стоит на коленях и слушает размеренное биение чужого сердца. Вокруг витают слабые запахи дыма и крови, стекающей сюда, и вампир невольно начинает дышать глубже, наслаждаясь ароматом. И ему кажется, что с каждым вдохом он может поглотить оставшееся от ушедших душ дуновение.

Они пахнут лунным светом и прахом.

Вздох и слабый стон, зародившийся глубоко в горле Андерсона, привлекают внимание немертвого. Алые глаза распахиваются, и взгляд вампира сосредотачивается на лице человека. Он ничего не говорит, лишь терпеливо смотрит на беззвучно шевельнувшиеся губы, разбитые и покрытые корочкой запекшейся крови.

— Да, — раздаётся слабый шепот, но глаза паладина остаются закрытыми. Алукард дождался ответа.

В коротком слове нет ни капли силы, ни капли гнева, как будто его произнес кто-то другой, не Андерсон. Но Алукард понимает, что многое никогда не станет прежним. К тому же и сама душа паладина потеряна в осколках гвоздя, где-то между раем, адом и чистилищем. И ни одной, даже самой крохотной частичке отныне не суждено найти покоя.

Душа в осколках.

Судорога вновь проходит по телу, священник вскидывает руки, будто пытается схватить что-то невидимое. Алукарду знаком этот жест, но истощенный новообращенный вампир всё равно не сможет вернуть то, что пытается поймать. Андерсон не найдет утешения и не сможет простить себе все совершенные сегодня грехи; сомнительно, что он вообще когда-нибудь сможет осознать и принять свои поступки.

— Заблудившийся пастырь, — сетует Алукард, скорее сочувствующе, чем насмешливо. — К кому ты повернешься теперь, святой отец, когда сам отказался от Бога?

Андерсон не отвечает, но негромкий звук срывается с его губ, задушенный крик боли, равной которой он вряд ли испытывал, будучи человеком. Чудовища могут вытерпеть много больше страданий, чем люди, просто рождаясь и существуя, но даже сам Алукард никогда не переживал такую скорбь, настоящую скорбь, что досталась искариоту. И ведь тот сам, сознательно, навлек на себя эту муку, навлек из гордости и глупого отчаянья.

Он должен был умереть человеком.

Нервная система медленно восстанавливается, и священник корчится на полу. Процесс продлится долго, но Алукард даже не думает облегчить паладину страдания: тот обязан прочувствовать все последствия своего глупого поступка, и так швырнувшего его душу в пропасть хаоса.

— А ты чего ожидал? — негромко произносит вампир, проводя ладонью по светлым волосам. — Ты думал уничтожить меня, и к чему это привело? — усмехается он, продолжая гладить искариота по голове. — Кончилось тем, что ты стал ещё большим чудовищем, чем я, в тот самый момент, когда вонзил гвоздь в своё сердце.

Андерсон не может или не хочет отвечать, но кровавая слеза, окрасив ресницы, скатывается по его щеке. Алукард протягивает ладонь, на мгновение замирает, но затем проводит пальцем по темно-красному следу, стирая его. Багряная бусинка, расплывающаяся по ткани перчатки, напоминает ему каплю дождя, и Алукард слизывает её, не в силах заставить себя отказаться от такого лакомства.

Кровь паладина оказывается горькой, со вкусом гниющей плоти и металла. Она совершенно невкусна, но Алукарду всё равно; важнее, что израненное тело перед ним постепенно восстанавливается. Большая часть его всё ещё мертва, и должно пройти немало времени, прежде чем новая кровь, кровь вампира, залечит все раны.

— Открой глаза, святой отец, — досадует Алукард, еле уловимо коснувшись кончиками пальцев сомкнутых век и отведя ладонь. — Посмотри на меня.

Андерсон подчиняется, он несколько раз быстро моргает, а потом его взгляд фокусируется на решетке под потолком, через которую вниз льются солнечные лучи, освещающие стены тоннеля.

Если бы Алукард был в лучшем настроении, он бы, наверное, расхохотался. Глаза, смотрящие на него сейчас, до невозможности напоминают глаза того тигра: ярко-зеленые, перечеркнутые вертикальными вытянутыми зрачками.

«Нет», — поправляет себя Алукард. Это глаза уже не тигра, а змеи.

Похоже, что Андерсон действительно погубил себя.

— Где?.. — сипит священник. Его голос непривычно слаб и чуть подрагивает от боли. Но в нем нет ни капли страха.

Алукард осторожно касается глубокой раны на горле, как раз над голосовыми связками, заставляя его замолчать. Прикосновение пальцев немертвого легко, будто дуновение, рожденное крыльями бабочки, но Андерсон, даже такой слабый и жалкий, находит в себе силы, чтобы попытаться отстраниться. Гордость не помогает, и он остается на месте, лишь в змеиных глазах появляется ещё больше вопросов, которые он пока не может задать.

Уже прозвучавший вопрос сам Алукард считает неважным, и потому даже не думает отвечать. Вместо этого он выбирает тот, что более уместен.

— Уже рассвело.

День защитит людей, но носферату может чувствовать в воздухе запах надвигающейся грозы. Солнечного света сегодня будет до отчаянья мало, и тьма вернется уже скоро.

На лице Андерсона, услышавшего об утре, читается осторожное облегчение, но священник ещё не знает, что он сам в ближайшее время не сможет выйти на солнечный свет. А впрочем, это неважно, паладин всегда был ночным существом, признаёт ли он это или нет. Он привыкнет.

— Как «Искариот»?.. — выдавливает человек, и напряженность в двух произнесенных подряд словах выдаёт испытываемую им боль. Несколько свежих пятнышек крови выступают на губах, веки плотно смеживаются, и Алукард начинает смотреть на врага с ещё большим вниманием. Омертвевшие органы начинают оживать, боль должна быть нестерпимой.

— Все мертвы.

Вспышку отчаянья, отразившуюся в распахнувшихся глазах, иначе, чем великолепной, Алукард назвать не может. Гнев, плещущийся сейчас в зелени радужки, очень напоминает того Андерсона, что был до гвоздя. Короткий крик, полный возмущения и ярости, срывается с губ искариота, когда тот борется, пытаясь вернуть власть над своим телом и разумом, чтобы стать тем, кем был когда-то.

— Как? — вымученно хрипит он, и его пальцы подергиваются, словно он вновь пытается поймать что-то невидимое и неслышимое. Алукард перехватывает протянутую руку. Паладин с отвращением пытается вырваться, но вампир не ослабляет хватки.

— Ты убил их, — спокойно отвечает он, не видя причины скрывать правду. И в его тоне нет ни бессердечия чудовища, ни злобы или насмешки — лишь легкая печаль от факта. — Они отдали свои жизни за тебя, один за другим, ради твоей глупой, греховной гордыни.

Священник беспокойно ворочается, тихо постанывая, и вампир догадывается, что воспоминания вернулись к нему. Память о взрывчатке и товарищах, разорванных на куски, умерших только потому, что они сражались за своего лидера и свою честь. Они пожертвовали собой, но паладин оказался недостоин этой жертвы и не заслужил её, предав свою человечность. Ошибка одного поглотила не одну, а многие души.

— Гвоздь… — вдруг шепчет Андерсон.

Понимание произошедшего проступает в глазах человека алыми слезами бессильной ярости и страха: он начинает понимать всю величину провала. Ладонь медленно и нерешительно ложится на разорванную ткань на груди, куда он вонзил артефакт. Алукард, так и не отпустивший его пальцев, чувствует, как те дрожат.

Страх искариота всё сильнее, воздух пропитан паникой, и Алукард наслаждается её вкусом. Пока что он чувствует лишь тень эмоции, но та всё сильнее: тело человека наконец-то начинает излечиваться и преобразовываться.

— Ты продал себя! — насмешливо восклицает Алукард, но Андерсон будто бы и не слушает его, изучая свои раны. Он осторожно трогает разложившуюся плоть над сердцем, в которой до сих пор хватает шипов и осколков. Черная, застывшая кровь остается на кончиках пальцев, когда паладин все-таки отводит ладонь.

Повторяя движение человека, Алукард быстро, но аккуратно проводит пальцами по кровоточащей ране и подносит ладонь к губам. Он слизывает оказавшуюся горькой на вкус слизь и оценивает, насколько успешно изменяющееся тело борется с инфекцией. Мелкие щепки вызывают слабое жжение во рту, но у артефакта больше нет силы, и вампир не боится проглотить распробованную кровь.

Отвратительна она на вкус или нет, но это всё ещё часть Андерсона.

— Как я… — очередной вопрос искариот задаёт, прикрыв ладонью рану на груди, будто пытается оградить беззащитное сердце. Он выглядит не просто расстроенным и загнанным в угол, а по-настоящему угнетенным. — Как я изменился обратно?

Немертвый усмехается в ответ и выпускает теплую ладонь. Однако рука лишь немного опускается, так и оставшись протянутой. Андерсон почти умоляюще смотрит на него, но отчаянье на его лице лишь на малую толику смягчает слова Алукарда.

— Ты не изменился обратно, — презрительно отвечает он, сузив глаза. — Ты начал распадаться и умирать, как только гвоздь был выдран из твоего тела, и я дал тебе свою кровь. Ты сейчас лишь бездушная, голодная оболочка новорожденного вампира, святой отец. Как тебе епитимья в виде превращения в одну из падших тварей?

Андерсон вздрагивает, дергается всем телом, пытаясь встать, но, как бы он ни рвался, его тело не в силах выполнить такую задачу. Вмиг ослабевший, он обмякает на полу, тяжело дыша.

Алукард смеется, но на самом деле ему ничуть не весело. Он встает на ноги и пинком подталкивает к священнику пару штыков, что лежат неподалеку на песке. Те сияют серебром, отражая солнечный свет, падающий сверху, но его недостаточно даже для сожжения упыря.

— Встань! — нетерпеливо рычит носферату. — Встань и сражайся со мной, паладин! Если ты хочешь сохранить себя — кем бы ты ни был! — встань и сражайся со мной!

В зеленых глазах он видит прежнего Андерсона, чей взор пылает гневом. Искариот изо всех сил пытается подняться, загребая пальцами мокрый песок, но его попытки бесполезны: как вампир он ещё не может управлять своим новым телом.

Неважно.

Вцепившись в сутану, Алукард просто вздергивает его, ошеломив своей небрежностью. Тот дергается, пытаясь вырваться, и клыки молодого вампира блестят и лязгают, когда он стискивает челюсти, не желая принимать навязанную помощь. Но Алукард не успокаивается.

— Излечи себя, Александр! — рычит он, почти вплотную подтянув священника к себе. — Даже когда тебя разрывали на части, я знал, что ты всё равно поднимешь штыки и попытаешься уничтожить меня. Докажи, что ты не ещё одно чудовище, рожденное малодушием и непомерной гордыней!

Носферату с силой отталкивает паладина, надеясь, что мощь гнева, который легко читается в зеленых глазах, поможет тому устоять на ногах и залечить раны. Сил на это ему хватить должно, Алукард уверен. Если искариот не способен больше биться во имя добра, у него осталась возможность — последняя возможность — биться во имя ненависти.

Наткнувшись на стену, Андерсон приваливается к ней, тяжело дыша, но угрюмое, страдальческое, обреченное выражение его лица начинает исчезать. Раны так и не зажили, но Алукард замечает, что рваные края почти сомкнулись, а тошнотворное, пропитанное инфекцией зловоние стало намного слабее. Гнилой душок сменяется запахом пота и адреналина. Намного ближе к настоящему искариоту.

— Подними их, — требует Алукард, вынимая Шакал. — Ну же!

Паладин рычит сквозь стиснутые зубы.

— Ты прекрасно знаешь, вампир, что я не могу поднять их! Если тебе нужно, — огрызается он, протягивая руки ладонями вверх, — то сделай это сам.

Но Алукард подходит и вкладывает штыки в тут же сжавшиеся пальцы.

— Трус.

Он вновь усмехается, поднимает пистолет и прижимает дуло к виску Андерсона. Немертвый подумывает выстрелить, но не спешит: терпение — вот что сейчас главное. Да и паладин только-только начинает познавать границы своих возможностей. Это сражение, если и состоится, будет проходить на условиях искариота. Для начала.

Первый удар не столь неловок, как ожидал немертвый: его, уже второй раз за ночь, едва не обезглавливает косая серебряная дуга, в которую в мгновение ока превратился штык. Золотые искры рассыпаются, когда лезвие со скрежетом упирается в ствол Шакала.

Несколько мгновений битва ощущается такой знакомой. Такой привычной.

Когда клинки в первый раз вонзаются в его тело, вампир почти счастливо вдыхает столь знакомый аромат собственной крови. Он смеётся; боль, хоть он и испытывает её, — пустяк. Всё, что ему нужно, — это ярость, с какой наносится каждый удар, и нечеловеческий взгляд, что прожигает его подобно кислоте. Он готов вечно упиваться ненавистью Андерсона, невероятно сильной и почти материальной.

— Это всё, на что ты способен, иуда? — издевательски хохочет он.

Лезвие, пронзившее живот, безжалостно проворачивается; горячая кровь заливает внутренности, но немертвому всё равно. Даже освященные клинки не смогут уничтожить его сейчас, однако Алукард поражён силой, с какой бьётся Андерсон. Раны были настолько глубоки… Тело искариота всё ещё восстанавливается — он больше напоминает сломанную куклу, чем человека. И вампир знает, что одна лишь сила воли помогает тому сражаться.

Звук выстрела в замкнутом пространстве оглушает, эхом отражается от стен туннеля и возвращается многократно усиленным. Человек дергается, но не падает; кровь, заполнившая простреленное легкое, выступает на губах, но он лишь откашливается. Ответный удар Андерсона молниеносен: штык устремляется в голову Алукарду, и кончик клинка пропарывает тонкую кожу шеи. Так резко, что кровь из глубокой раны бьёт ключом и заливает всё вокруг. Потрясающий воображение алый поток, что брызжет на лицо и грудь священника, кажется, никогда не прекратится, но порёз тут же темнеет и начинает затягиваться.

Но вдруг движение человека прерываются; два штыка со звоном падают на землю, ударяясь друг о друга. Лязг металла отражается от стен, прежде чем рассеивается в темноте. Вампир задерживает палец на спусковом крючке и с интересом смотрит в широко распахнувшиеся, а затем медленно закрывшиеся глаза Андерсона. Тот облизывает губы, едва касаясь их языком. Он пробует кровь Алукарда.

Глаза распахиваются. И даже в темноте видно, что они черны.

Алукард уверен, что в разуме священника сейчас нет ничего, кроме голода. Прежде, чем немертвый успевает среагировать, Андерсон перехватывает его запястье — кости хрустят, когда тот цепляется за него в поисках равновесия, обжигающая боль простреливает сломанную руку. Но вампир не сопротивляется, даже когда Шакал падает на землю, лишь негромко смеётся, потому что видит, как нетерпеливо священник тянется к его шее.

С еле слышным звуком клыки вонзаются в самое уязвимое для любого немертвого место, и Алукард успокаивается. Много лет прошло с тех пор, как он кормил кого-то таким образом, но сейчас этот способ питания для Андерсона кажется ему правильным. Потеря последней части и без того превратившейся в ничто человечности искариота.

Андерсон почти обессилел, немертвый может чувствовать, как неровно тот дышит и как дрожат его пальцы, пока он отчаянно пытается проглотить все капли крови, что стекают по коже. Он слаб настолько, что вот-вот потеряет сознание.

Трахея перекусывается с громким хрустом, но Алукарду не страшно, как бы ни был настойчив инстинкт самосохранения. Ему не нужен воздух, за него дышат тени; и он готов потерпеть неприятную слабость от удушья ради ощущения губ Андерсона, прижимающихся к его шее. Он знает, что кормит врага, но делает это с удовольствием.

В пародии на заботу Алукард подхватывает пошатнувшегося искариота тенями, но тот не дергается и не пытается вырваться. Тьма обвивает тело, почти фамильярно покачивая, но он лишь продолжает хвататься за одежду вампира и пьет кровь так жадно, будто пытается вместе с нею поглотить и душу немертвого. Окружив Андерсона мраком со всех сторон, Алукард дает ему возможность отдохнуть, расслабиться в осторожном объятье, и тот полностью доверяется вампиру и не требует отпустить его. Это почти трогательно.

Медленно, кончиками пальцев немертвый проводит по светлым прядям, чувствуя, как его жизненная сила передаётся питомцу. Мысленно он советует ему выпить столько, сколько тот захочет, и дать более сильной крови вылечить и усилить его тело.

В каком-то роде таким способом Алукард дарует искариоту своё прощение. Прощение за бессмысленные жертвы, которые тот принёс просто для того, чтобы досадить самому вампиру, прощение священнику, который не может простить себя. Для него у носферату больше нет ненависти: Андерсону хватит и того, что он будет казнить себя и ненавидеть своё существование так, как умеет ненавидеть только он.

Когда Андерсон по своей воле прекращает есть, это удивляет Алукарда. Он ожидал, что молодой вампир попытается выпить его досуха, это было бы нормальным для того, в ком всё ещё ощущается голод. Священника выдаёт глубокое размеренное дыхание; в каждом его вдохе — смакование повисшего в воздухе запаха крови. Однако, похоже, причина в до сих пор не заживших ранах: инстинкты вампира требуют прервать трапезу, чтобы полученная свежая кровь помогла долечить их.

Продолжая удерживать искариота, Алукард опускается на колени. Глаза паладина уже закрыты, а дыхание тяжело, но он больше не напоминает тонущего и отчаянно хватающегося за жизнь человека. Вампир слышит невнятное бормотание, еле различимые имена — то ли тех, кого Александр никогда и не знал, то ли тех, кого он потерял сегодня ночью.

Тьма ласково обнимает теплое тело, смягчая чувство одиночества, но такого утешения недостаточно, чтобы ослабить внутреннюю агонию. Всё, что может Алукард, — лишь позаботиться о теле, не в его силах принести покой разбитой вдребезги душе и подарить умиротворение тому, кто сам жаждет кары. Здесь его личное прощение уже ничем не поможет.

Лишь изредка морщась от слабых ожогов, вампир заботливо убирает с сутаны терние и щепки, оставшиеся от гвоздя. Осколки реликвии падают в грязь, и её запах заглушает душок святости, который носферату отныне будет помнить, и к которому будет испытывать отвращение, как к предвестнику наихудшего из зол, что может случиться с человеком.

«Нет, — понимает вдруг Алукард, — не всё было утеряно».

Кончик его пальца стирает со щеки паладина вторую рубиновую слезу.

Это всё, что осталось от души, расколотой, побежденной и ущербной. Но всё же осталось. Нечто, что даже сейчас отличает Андерсона от упырей и демонов. Алукард сомневается, что когда-нибудь найдёт хоть одно доказательство своей веры, но… Он просто знает, что оно существует.

Священник снова начинает что-то бормотать, и Алукард внимательно наблюдает. Взгляд вампира на мгновение становится напряженным, когда он слышит единственное сорвавшееся с губ слово:
— Алукард.

Воспоминание? Неосознанная просьба о помощи? Проклятие?

Немертвый задаётся вопросом, искать ли ответ в разуме Андерсона, но потом решает, что ещё не время. Он склоняет голову, прислушиваясь к звуку дыхания и ровному биению сердца в груди паладина. Тот затихает, окончательно погружаясь в сон. И Алукард решает, что неважно, каким он привиделся, если этого оказалось достаточно, чтобы успокоить священника и позволить его рассудку отдохнуть.

Они остаются в таком положении ещё очень долго. Алукард всё таким же немигающим взглядом смотрит вниз, на человека, мирно спящего среди теней, но даже сейчас эмоции искариота долетают до него, и немертвый вновь ощущает что-то, очень похожее на одиночество. Он крепче обнимает свое создание, а тьма ещё более ласково обвивает тело, чтобы успокоить смутное чувство. Легко прикоснувшись губами к виску Андерсона, носферату вдыхает запах его волос, пытаясь понять странное ощущение, что порождает в нём этот жест. Оно очень похоже на умиротворение и чуждую ему до сей поры безмятежность, словно на кратчайший миг и ему был дарован покой.

Алукард склоняется к лицу человека, почти касаясь губами его приоткрытых губ. Их дыхание, их жизни смешиваются, и вампир может чуять аромат собственной крови, в котором для него нет ничего привлекательного. Однако к этому запаху примешивается и другой: запах живых тканей и излечивающегося тела. Андерсон больше не просто оживленный труп.

Едва касаясь, носферату дотрагивается губами до губ Александра, теплых и мягких после еды. Искариот оказывается на вкус живым, намного более живым, чем обычный вампир, и это убеждает Алукарда, что отныне тот — существо особого вида.

Но как бы осторожен ни был немертвый, священник шевелится, и Алукард может понять по сбившемуся дыханию, что тот почему-то проснулся. Это странно. Человек спал, когда ему было больно, когда его органы отмирали и восстанавливались в муках, но проснулся он от поцелуя. Так или иначе, а вампир чувствует неясное удовлетворение, будто один этот факт объясняет всё: что Андерсон может сделать и что — нет.

Но даже сейчас он не отдаляется, а становится на колени рядом с человеком и осторожно прижимается лбом к его лбу. Черные волосы рассыпаются вокруг лица Андерсона, лаская его мягкими прядями, и вампир вдруг чувствует, как пальцы искариота неуверенно касаются их, будто гладят. Прикосновение едва ощутимо, но оно подсказывает Алукарду, что предложенное им утешение не нежелательно.

— Возлюбленный враг, — вполголоса произносит носферату, и его губы, пока он говорит, касаются губ паладина.

Слова звучат на удивление уместно, будто они всё ещё в пекле сражения, будто так и надо. Вампир наслаждается их звуком и смакует взгляд затуманенных зеленых глаз, выражение которых кажется слишком спокойным для Андерсона.

Его ничуть не удивляет, когда тот целует его в ответ; удивительна лишь нежность, которой наполнен поцелуй. Много раз в прошлом он думал, что поцелуи Андерсона были бы грубы и напористы, однако тот просто прижимается к его губам, не подавляя и не спеша, и легкие прикосновения влажного языка лишь раздразнивают вожделение. В любом другом месте, в любое другое время Алукард, не задумываясь, уступил бы плотским порывам, но сейчас он понимает, что не имеет на это права. Не в этой грязи, и не тогда, когда Александр всё ещё истощен.

Терпение — как и до этого. Вероятно, как с улыбкой думает вампир, ему тоже придется принять своеобразный обет целомудрия, пока не настанет подходящее время. Но Андерсон отныне его часть, связанная с ним кровью и ночью; это время точно настанет. И потому Алукард отстраняется и продолжает обнимать уснувшего вновь священника.

Снаружи шуршит несущий прах ветер, знаменующий собой наступление утра. Искариот спит, вцепившись в плащ так крепко, будто они нашедшие друг друга близнецы, братья по греху. Проходит не один час, но, наконец, в туннель проникает звук дождя. Скоро уже будет вечер.

Немертвый не двигается и не засыпает, продолжая прижимать к себе священника; он ждет, когда окончательно стемнеет и выжившая нечисть вновь выползет на улицы Лондона. Алукард знает, что ему придется поставить Андерсона на ноги к началу новой битвы, и хотя сам вампир не в восторге от этой задачи, он знает, что тот справится.

В полном молчании два чудовища обнимаются среди влажных теней и ждут ночи, чтобы выйти наружу.